Нo прoвaлилaсь oнa тoлькo нa прeмьeрe, a зaтeм прeкрaснo шлa, и шлa дoвoльнo дoлгo. Oн учитывaeт псиxoлoгию «скoльжeния», клипoвoгo сoзнaния. «A я в вaс сeйчaс пульну», — рaньшe этo и в гoлoву нe мoглo прийти, a сeгoдня стaлo прoстoй инфoрмрeчью. спeктaкль стaвит чeлoвeк, кoтoрый внимaтeльнo читaл Набокова. Достаточно взять артемьевскую полистилистику (удивительное умение соединять в одном произведении народное искусство, популярную эстраду, высокий симфонизм etc.): не сомневаюсь, все это нам отзовется — критике будет где разгуляться. — Эпизод с чтением легенды о воскрешении Лазаря как-то вами трактован? Когда только изобрели атомную бомбу, был ужас, что человечество может исчезнуть (почитайте публицистику и литературу тех лет), а теперь каждый день слышим: то у ИГИЛ есть атомная бомба, то у Ирана она есть, то у Северной Кореи. Какие акценты расставить, какие вопросы задать? Кому-то он может показаться излишне религиозным, ведь финал у нас — «они читали воскрешение Лазаря и плакали». Да, для нашего человека этот роман святой, сакральный, культовый. В 60-е в США по ТВ стали впервые показывать вьетнамскую войну, после чего появилось выражение, что «войну выиграло телевидение». Станет ли ваше «Преступление» своего рода «Юноной» на ближайшие годы? Почему местами звучит легкая музыка?» Да, но та культурная стихия, в которой писал Достоевский, тоже была полистилистичной. Потому что американцы, увидев всю эту катастрофу, начали народное движение против войны. Консервативная, либеральная, фашистская, большевистская — любая. — Сложностей много? — О, это нужно спросить у тех, кто будет жить лет через пятьдесят… Сегодня все преспокойно рассуждают: «ну, будет Третья мировая война», «ну, будет ядерная бомбардировка». Мы всего этого и так нахлебались, и ничему не научились, к сожалению. Темы Достоевского и темы нынешней жизни одинаковы. Пока же мы начинаем в сроки — с 17 марта для публики, но, прислушавшись к совету Немировича-Данченко и Станиславского, что «критиков нужно приглашать после 10-го спектакля», прессу и театральную общественность начнем звать числа с 25-го (с юбилея Шифрина, а он у нас занят в роли Порфирия), официальная же премьера — 31-го. Да, рискуем сильно. У нас будет некая сентиментальность, но… Надо заставить людей понять, что смерть — это смерть, убийство — это убийство, и этому нет никакого оправдания. Уверен, кто-то потом скажет: «Зачем вы испереэстрадили Достоевского? — Кончаловский реализует тот спектакль-послание, который ему кажется важным. Но кровь и разрушение «во благо» — опаснейшая вещь для русского сознания. Набоков в своих лекциях разносит сцену с воскрешением Лазаря как сопливую, слюнявую сентиментальность. У нас невероятная декорация: может, для Большого театра она и простая, но нам все это в новинку — радиоуправляемые стены, комнаты; все происходит на электронике, которая в отличие от человеческой тягловой силы имеет обыкновение глючить в самый неподходящий момент… — Что можно сделать во имя идеи, а что нельзя — главный вопрос «Преступления»? — Мы это понимаем. — Конечно. Посмотрим. — И вы решились на жесткий разговор? События происходят настолько страшные, что людей надо чем-то зацепить, чем-то достать. Ницшеанство отвергает. — Один из самых существенных. Может, он кому-то даже покажется «провластным» — вот, мол, вы против Майдана и Болотной (в их радикальном варианте). — Ясно, что изначальная музыка Артемьева претерпела изменения — как минимум была серьезно сокращена… Я понимаю, что это несколько неожиданно (назначать не первый, а последний спектакль в блоке премьерным), но «публика премьеры» в отличие от обычного доброжелательного зрителя — это не самое простое явление: вы же знаете, как у Чехова «Чайка» провалилась в Александринском театре. Понятно, что Андрей Сергеевич Кончаловский, как человек, пришедший в театр из кино (а не наоборот), уделяет серьезное внимание визуальному ряду (тоже), но зрелище зрелищем, диснейленд диснейлендом, главное же — это человеческое содержание, которое исходит от исполнителей ролей Раскольникова, Сони, Свидригайлова, Порфирия… Андрей Сергеевич очень хотел, чтобы на наше «Преступление» пришла молодежь. Роман на ту сквозную тему, которая всегда мучила самого Достоевского — он очень боялся преступления и крови во имя некой, пусть и самой благой, идеи. Надолго ли — не знаю. Сегодня парень берет автомат, расстреливает случайных людей, а потом заявляет, что он «стрелял в ад». Он против революции. Но при этом умеет сконцентрироваться на главном. Вот и у нас должно быть время, чтобы что-то проверить, что-то поправить… То есть наверху вертикали — глубокая философия, внизу — просто история для чтения. Я уж не говорю про мэппинг (видеопроекции на стены), которого никогда прежде в русских театрах, думаю, не было. фото: Кирилл Искольдский

Репетирует Андрей Кончаловский. Думаю, что надолго. Против крови. А сейчас телевизор не вызывает никаких эмоций, наоборот, за эти полвека война вошла в каждый дом. Во имя идеи бывает любовь, созидание. То есть на вопрос «можно ли переступить черту» Достоевский отвечает однозначно: нет. Он многое для этого сделал — и с точки зрения музыки, и с точки зрения текста.