Пoэтoму для мeня Шoстaкoвич — музыкaльный истoрик, живoй учeбник. Xoтя музыкa вся тaкaя псиxoтрoпнaя, чeкaнуться мoжнo. Никoгo в oркeстрe нe oбидeл, xoтя «музыкa псиxoтрoпнaя»
Aртур Муxaмeтшин, клaрнeт: Я с дeтствa был двoрoвым мaльчишкoй, xулигaнить любил бoльшe, чeм зaнимaться музыкoй. Пo счaстью, нe всe при жизни пoнимaли язык Шoстaкoвичa. Нo я тaк нe думaю. Живoй учeбник, «нaписaнный крoвью»
Кирилл Кaримoв, aльт: Я в 1986-м рoдился, Сoвeтский Сoюз ни в кaкoм видe нe зaстaл. И нaписaть oдну пaртию для двoиx былo eстeствeннoй вeщью для кoмпoзитoрa, дoбaвляeтся oбeртoнoвoсть. Сeдьмaя симфoния: «Бoй идeт, люди пaдaют зaмeртвo»
Aлинa Якoнинa, скрипкa: Слушaeшь Сeдьмую — слeзы нaвoрaчивaются: бoй идeт, люди пaдaют зaмeртвo. Пoэтoму Шoстaкoвичa нeвoзмoжнo испoлнять «с бeлoгo листa», будeт eрундa. Дмитрий Любaвин, тубa: Шoстaкoвич любил тубу, никoгдa нe oбижaл. Рaxмaнинoв — ширoкaя душa, пoля, прoстoры, рoжoк к нему тянется, голову не грузишь; а здесь… Ну, смоделируйте ситуацию — что было бы, если б в 1936-м он сказал Совету народных комиссаров: «Да я в гробу видал все ваши статьи в «Правде», все ваши «Сумбуры вместо музыки»!». Он… Марат Волков, контрабас: Наверное, он все-таки темный автор… Переживаю… Обрывки мыслей какие-то. Но сейчас в мозгу осел конкретно. Дмитрий Любавин, туба: Я еще не остыл от него. Но это еще не любовь, нет. Невозможно играть о трагедии, не пережив личного горя. Э-э… Чтоб наутро эластичным был. Не поевши на тубе играть нельзя, опоры нет. Я играю и горю! Айдар Багаутдинов, альт: Его симфонии — настоящий триллер, мало рассказать, что это были репрессии, что под окном ждал «воронок», а в коридоре собранный чемоданчик, и отсюда вся настороженность в музыке… Ломал их, истязал. Денис Петров, труба: Я — духовик и обязан быть смелым. А как донесут — так и расстреляют. Он блистательно выстраивает характеры. Вот и наш дирижер говорит: «Ты не смотри, что у тебя ля бемоль в нотах, это мне не нужно». Она может быть одновременно радостной и печальной. Симфонии ДДШ — не симфонии вовсе. Андрей Царев, контрабас: В его музыке русского мало, больше еврейского. затягиваешь пояс. Знакомство с Шости: «Он перестал быть грузиловом»
Дирижер Александр Сладковский: Зощенко пишет о Шостаковиче как о «жестком, едком, чрезвычайно умном, сильном, деспотичном и не совсем добром…». Казань Человек в футляре, то есть в очках. У музыкантов чуть ум за разум не зашел от невероятного по нагрузке марафона. Как будто это не Шостакович… Кто-то не поймет, скажет: бред полный. Колючий он. Хорошие симфонии, есть где подуть, поддать, не Чайковский. Мы решили их брать тепленькими. Дмитрий Любавин, туба: Шостакович даже фальшь оркестру прощал, если был правильный характер. Но после погружения в Шостаковича вообще забыл, что такое боязнь. Нет, правда, с пивом аппарат (мышцы губ) быстрее расслабляется. Важно, что он ожил, прошел тенью, не выключил свет в ванной, забыл очки… Дмитрий Бабинцев, валторна: От него исходит мощный импульс, никакой апатии. Роза Асадуллина, виолончель: В его 1, 2 и 3 симфониях до сих пор много непонятного. Мы вступаем в сезон Шостаковича — ему исполнилось бы 110, и из каждого утюга целый год будем слушать сказ о величии мастера. Алина Яконина, скрипка: Четырнадцатую люблю. До слез. Поехали в Казань, желая написать портрет Шостаковича — не кондовый и прилизанный, а живой — через блицинтервью с каждым оркестрантом, через его инструмент, судьбу, эмоцию, слово, правильное или неправильное — не важно, лишь бы нерв не остыл. Сейчас же он идеально ложится на ухо. Таперский опыт: «Сегодня бы его назвали лабухом»
Николай Усанов, скрипка: Если сравнивать его музыку с кино, то это и комедия, и драма, и фильм ужасов, и историческая хроника. Кирилл Газизов, фагот: Познакомившись с ним, я стал умнее. Если при Сталине в его опусах встает Сверхчеловек, то в финале 15-й или во Втором виолончельном концерте — лишь бряцанье костяшек, скелеты, тот самый сумбур, за который его гоняли всю жизнь. Если бы он выбрал путь пианиста, то не стал бы композитором. Она завораживает своим безумием. А тут случилась невероятная вещь: Госоркестр Татарстана под руководством Александра Сладковского впервые в истории России весь август безвылазно, без продыху был погружен в 15 симфоний ДДШ, во все его инструментальные концерты: то была эпохальная запись для фирмы «Мелодия». У меня еще дудка новая, в смысле туба, — немецкая, 22 кг, настоящий «Мерседес» по качеству, но мы еще до конца не притерлись. Дирижер Александр Сладковский: Сейчас бы его назвали лабухом, а раньше играть в кинотеатрах было целым искусством, и люди, которые владели импровизацией, по сути, владели миром. Его арфа — это либо что-то колокольно-хоральное (как в 11-й), либо (в сочетании с челестой) холодная красота неотвратимости и рока. Я не согласен, что Шостакович — болезненный. Сергей Коковкин, валторна: Его валторны легко можно использовать как саундтрек к телепередачам про криминальную Россию. Нужно знать историю. Дирижер Александр Сладковский: Вот говорят — «он поддакивал советской власти». Андрей Сушков, альт: Человек-парадокс. Диктофон выключите. Вон мой прадед зерно на телеге возил: мешки выгрузишь, что-то со дна наскребешь, какие-то крохи, и ночью печешь хлеб. Педагог мой, сам детдомовский, тубу Маруськой звал: «Бери Маруську, пошли играть! Михаил Гринчук, виолончель: А я беру эмоциональную подпитку не из музыки: увлекаюсь подводной охотой с пневматическим арбалетом (в основном ночью, чтобы страшнее), парусным спортом… Ольга Собянина, альт: Понятно, он — летописец советской эпохи. А я, понимаете ли, не думаю о нем как о человеке живом… Но надо понимать, что в этот период (условно с 1917 по 1975 год, по смерть ДДШ) в СССР была сконцентрирована вся мировая модель развития, это был грандиозный планетарный эксперимент, и Шостакович полотно за полотном отписывал натурально и честно каждую его веху. Но в Европе есть одна проблема: они потом подходят и говорят: «Знаете, маэстро, у нас так не принято, это слишком громко, музыкантам мешает, уши беречь надо». Недаром же он с Мейерхольдом дружил (даже жил у него), с Зощенко… не живое существо. Мне кажется, он с нею специально экспериментировал, потому что в таких диапазонах писал! Ну, невозможно сыграть деревянным духовым унисоны правильно в таких регистрах! Как можно говорить о том, чего не знаешь? Играешь одну симфонию — один мотивчик в башке сидит, потом переключаешься на второй. Дмитрий Трубаков, труба: Он трубы совсем не щадил, куда можно вставлял их соло, причем такое, что ой-ой-ой. А я не мог понять — чем клёво-то? Этим он и актуален, ведь система и человек не меняются. Тут мы — здоровые, сытые — не можем местами что-то исполнить, в диезах путаемся, а они… Ночью, чтоб никто не учуял запаха и не донес. Это как два цветка к его портрету. Он созвучен переживаниям моего народа. А ты ел? Скорее он великий психолог, точно попадающий в цель. Роскошь невиданная сегодня. музыка вся мрачноватая. Всего Шостаковича. Фото: tatarstan-symphony.com
…Он ел эту соль пудами. А когда открыл для себя Шостаковича, по-настоящему влюбился в него. После этого я и поступил в консерваторию. Дирижер Александр Сладковский: И вот я ребятам про зимний Петербург рассказываю, насколько там хрупкое все при высокой влажности. А сейчас все напрягаются: а зачем еще вторая, если у нее такая же партия? У нас Серега Антонов, который валторнист, говорил: «Ну клёво же!». Дирижер Александр Сладковский. А потом директор совхоза говорит: «Димка, твое училище — десятое дело, первое — здесь, в поле». Насколько — сказать не могу. Он сам говорил, что всякая музыка хороша, но еврейская — особенная. Как документальный фильм про то тяжелое время. Выдавайте полный звук! Не кастрируйте автора! Потому что арфовая школа в Союзе была невероятно яркой. А надо шваркнуть хорошенько, чтоб за душу взяло. Елизавета Луценко, скрипка: Я из Донбасса. Как «нет»? Честный, но при этом многое выдумывает, накручивает себя на ровном месте. С утра приходишь на работу в хорошем настроении, а уходишь… Оно мрачное, с черепами — напоминает офорты Франциско Гойи. Всякий раз играя ее, хочешь не хочешь думаешь о том, как исполняли ее тогда, и… Эдуард Ахматов, рояль: Когда исполняю ее, думаю о детях. Потому он и прожил долго, почти 70 лет. Это как в церковь сходить: чувствую, что сдвиг произошел, а какого размера — не знаю. Наталья Антонова, арфа: Обычно в симфониях арфа «тонет», но у Шостаковича она четко слышна всегда. Хотя это адов труд, от этого можно было свихнуться. Готов теперь, как он (Шостакович играл на рояле прямо на площади. Так что вечером надо разрядиться после Шостаковича. Дмитрий Любавин, туба: А я-то сам из деревни, учился в музучилище и одновременно на тракторе пахал… Подумайте, вон в Ленинграде полуголодные люди играли Седьмую симфонию, Блокадную. Дмитрий Никитин, английский рожок: Я раньше вообще Шостаковича не понимал. с фронта, может, инструмент давно в руках не держали, а сделали так, что у фашистов, слышавших по трансляции концерт, мурашки шли по коже. Открыто выражает отношение к системе, в которой живет. Дирижер Александр Сладковский: Я играл 10-ю симфонию с оркестром «Маджио Музыкале Фёрентина» во Флоренции. Под вечер губы — в хлам. Что ж человек переживал внутри, если такое написал? Да и «канистру» (то есть сурдину) часто использует, в отличие от других. Раньше Шостакович мне не был близок, а сейчас, когда пришлось покинуть родину, прочувствовала его. Произвольно вышло. Ее финал летит в бешеном темпе, вот мне опыта и не хватило, чтоб сыграть ее точь-в-точь как написано. Вот рубль — дуй в столовку». ***
Дирижер Александр Сладковский: Возьмите эти палочки, я ими дирижировал весь месяц. Слух инертен, тогдашним людям был непривычен стиль композитора-новатора. Бутылочку перед сном. Он лишь носил обличье человека, и гений его предусматривал контраст противоположных качеств — от тапера до небожителя. Когда «черный воронок» забрал из его дома всех кроме двух семей и в очередной раз подъехал за порцией, Шостакович сел на чемодан и поймал себя на мысли: «Боюсь, что меня заберут». ДДШ — мессия, проповедник гигантских масштабов, но… Мой подарок вам. Фото: shostakovich.ru
Сразу оговоримся, что подобный фокус был бы невозможен с московскими оркестрами — зачастую обласканными и лоснящимися, где на любой вопрос получали бы глубокомысленные, но пустые сентенции; а это тот случай, когда не ум с начитанностью нужны, а мгновенная искренность — острое чувство людей, месяц проживших в одной коммуналке с Шостаковичем. Рамиль Сафин, фагот: В каких-то местах кажется, что Шостакович заведомо писал партии так, чтобы они звучали нестройно, фальшиво. Ольга Собянина, альт: То, что он несколько лет работал в кинотеатрах в качестве киноиллюстратора (а проще — тапера), разумеется, наложило отпечаток на его симфонии: именно из кино пришла эта дикая скорость восприятия «картинки»; и он с легкостью изображал впоследствии манифестацию, парад, глобальные катастрофы. Фагиль Гильманшин, бас-кларнет: На первое мое выступление в оркестре мне досталась 6-я симфония. Пианизм забрал бы его всецело. Пальба, толпа, бег — это абсолютно тактильные ощущения. Конкретный, сильный по эмоции: либо это полный ужас, либо большой, в чем-то даже истеричный подъем духа. Свойство гения предусматривает мягкую силу, он — не железный дровосек, который всех посокрушает, не силач; Шостакович «принимает все к сведению», но не сгибается. А что ему было делать? Но Шостакович — это магия звука, и если децибелы уменьшить — будет кастрированный Шостакович! в приподнятом. Важно переводить его на нынешние страхи, это как язык современных «ужастиков» — вдруг кукла появляется во тьме на фоне молнии, глаза торчат, руки висят! тоже дерзкий. — Авт.), бесстрашно выходить на улицы и разражаться игрой. Совестливый до крайности, поэтому не мог себе простить секундной трусости. Как им было тяжело. надо быть наполненным, прежде чем подойти к Шостаковичу. И в какой-то момент из этой мозаики проступил образ… Надеюсь, Дмитрий Дмитриевич не обиделся. Кому-то он стал другом, кому-то нет — не суть. как лакмусовая бумажка. А понимали б — что именно он вкладывает в музыку, — давно бы сгноили. Уже не такое грузилово. Наталья Николаева, ксилофон: Мой инструмент рисует не людей, не пейзажные детали, а настроение. И писал он кровью. Там не надо объяснять про НКВД, но просто вытаскивать соль: если у барабана два форте, надо играть три, не стесняясь, так, чтобы пулеметная пальба дошла до зала. легкими напитками, без фанатизма. а Прокофьев! Наиля Монасыпова, скрипка: В жизни он тихий, скромный интеллигент, а в музыке саркастичен. Хотя и принудительно. Мало того: он всегда делает в нотах пожелание — «от 2 до 4 арф!». Каждая его вещь — это театральная постановка с великим множеством действующих лиц и парадом солистов. Его симфонии — это круги Ада, от Первой до Пятнадцатой, с монстрами и вампирами, Хичкок отдыхает. Ася Гареева, скрипка: Мы его понимаем лучше, чем современники, поскольку музыка ДДШ опережала свое время лет на 50. Рамиль Сафин, фагот: Премьера Седьмой в полумертвом городе — колоссальный пример подвига духа. Так вот, когда это звучит нестройно — это и есть то, ЧТО должно звучать: появляется правильный характер. И? Лопаются деревья от этих перепадов, холод… В нем нет полутонов.